В этих материнских письмах – непростая история нашей страны и большая трагедия маленькой женщины…
В этих материнских письмах, как в незамутненном зеркальце, – непростая история нашей страны и миллионов человеческих судеб, изломанных ради сомнительных идеалов. Здесь большая трагедия маленькой женщины…
Пожелтевшие листки с выцветшими убористыми строчками, в каждой из которых боль и несбывшиеся надежды. Эти письма писала мать сыну из советской Москвы в далекий эмигрантский Харбин.
Она дворянка, учитель словесности, он Георгиевский кавалер, офицер армии Колчака – им не встретиться никогда. Мать это понимает, и ее монолог растянулся почти на два десятилетия с 1922 по 1939 годы, до самой ее смерти.
Эти письма мне отдала эмигрантка-изгнанница Тамара Николаевна Федорова со словами:
– Я скоро умру, а китайцы все сожгут, им это не интересно, а в них вся жизнь моего покойного мужа. Это все, что осталось у нас от Родины…
С той поры прошло много лет, умерли все, кому принадлежали эти фиолетовые строчки, но живо слово, потому что оно первично и вечно.
«Не смею верить счастью своему…»
9 июня (новый стиль). 1922 год.
Родной мой, дорогой Сергуня! Не смею верить счастью своему, что ты жив, здоров и благоденствуешь! На четвертый день Пасхи мне по телеграфу сообщила Веруся об этом со слов Язвинского, которому написал о тебе Ал. Павлович, спасибо, тысячу раз спасибо ему за добрую весть. Ведь ты, сынок, и представить себе не можешь, как мы страдали с папусей от неведения все это время.
Последнее, что мы знали о тебе, то, что вы отступали из Читы, и все…
Как страшно, что мы растеряли всю семью, после пережитого в Мариинске я не могу прийти в себя, всего, что было, не описать. Об этом можно только догадываться…
Сколько было слез, страха и бессонных ночей, впоследствии, когда установится между нами переписка, я, может быть, тебе все опишу. Если смогу, сынок…
Пожелтевшие листки с выцветшими убористыми строчками, в каждой из которых боль и несбывшиеся надежды
Отец занимается охотой, и мы только благодаря ему поддерживаем свои истощенные голодом организмы (с мая по ноябрь прошлого года мы не получали пайка). В этом году нерегулярно на работающих дают 1 фунт масла в месяц, 3-4 фунта мяса, 4 фунта крупы и 18 фунтов муки, с этого времени мы начали оживать.
Свои переживания, связанные с опасением за тебя, я опишу в дальнейшем (если хватит сил), целуем все мы.
11.07 (новый стиль).1926 год. Москва.
С каждым твоим письмом, Сергуня, я все больше и больше знакомлюсь с окружающей вас там природой и жизнью.
Какая разница с тем, что имеется у нас здесь! Я, кажется, писала тебе, что учреждение наше находится среди леса, причем хвойного. Путь к т. Мане идет тоже через лес, причем я каждый день прохожу мимо красивейшего озера, запруженного плотиной, через которую с шумом низвергается вода. Я, сынок, всякий раз с сокрушением думаю, что вы там лишены этого удовольствия – любоваться родной русской природой. Я в этом году была на Кавказе, а в прошлом была в Крыму… Ты помнишь Крым, Ливадию?.. Когда ты общался с Анастасией Романовой?.. (Уж не с дочерью ли Николая II? – прим. А.Я).
Так вот, Сергуня, мне всегда хочется поделиться с тобой увиденным, ближе тебя у меня никого нет. От Верочки ни звука…
«Пасху объявили рабочим днем…»
26.05.(нов. ст.). 1926 год.
Сергуня, я так люблю получать твои письма, ты так живо описываешь свою жизнь, что я почти полностью представляю ваше харбинское бытие, особенно мне запомнилось наводнение, прямо почти видела, как ты вычерпывал воду со второго этажа.
У нас в этом году объявили святую Пасху рабочим днем. Я знаю, что ты не можешь себе этого представить, но это так…
Трудно представить картину – кладбище без крестов, православное кладбище…
У нас на службе некоторые сотрудники восприняли это с радостью, я же содрогнулась, услышав эту новость.
Вот ты пишешь о безработице, у нас ее нет. Я часто думаю, вот если бы мне удалось приехать к вам, то неужели бы я не нашла применения своим знаниям? Или так велико предложение?..
28 апреля (нов. ст.). 1930 год.
Ну вот, у меня сегодня праздник, я получила твое письмо. Я просто ожила, человеком стала, вокруг все стало ярким и веселым. Почему ты, сынок, так долго молчишь? Неужели нет желания поделиться, вылить душу родному человеку? Мне дорога каждая мелочь в твоей жизни, каждая нотка твоих переживаний.
Понимаешь, глядя на нашу жизнь, я все больше и больше боюсь за то, что мы с тобой не увидимся больше никогда. Вернуться на Родину тебе равносильно смерти, мне никогда не позволят съездить к тебе. Ты понимаешь масштаб этой пропасти? Если да, то пиши почаще. Умоляю! И еще, не забывай что мне 59 лет…
Через 13 дней у тебя будет день рождения. Время идет, не считаясь ни с обстоятельствами, ни с нашими желаниями. Душа рвется вырваться из стесняющих ее оков, рвется к родным, близким существам, а обстоятельства, проклятые обстоятельства выдвигают непреодолимую стену.
Я исполняю твой завет и стараюсь получше питаться (поддерживать себя физически), отказывая себе во всем остальном. Осенью меня приглашают домовничать в один дом, семья коммунистов (они сегодня хозяева жизни) – соглашусь. Впереди только Бог….
Я далеко не загадываю, привыкла жить только сегодняшним днем. Если бы, Сергуня, не ты, то для меня бы будущего не существовало.
Мое теперешнее земное счастье ушло в день смерти нашего папочки. Верочка к горю моему далека духовно…
У нас продается жидкость для восстановления цвета волос, ты не представляешь, сколько у меня седины… Старой мне быть нельзя по долгу службы…
«Кладбище без крестов»
27.09.1935 год.
Дорогой мой Сергуня. 10-й день, как я вернулась из Колывани, ездила на могилу к нашему папочке, добиралась туда на моторной лодке по Оби. Остановилась у нашей бывшей горничной, которая сейчас занимает половину нашего дома. Анна приняла радушно, все причитала и поминала, как я учила ее французскому (смешная, право слово). Когда я вошла в эту квартиру, перед мыслями, перед умственными глазами у меня стала картина умирания папочки, и я не могла сдержать слез. Вся обстановка наша сохранилась, только вид ее ужасен…
На кладбище, сынок, полное опустошение, все деревянные загородки сожжены обывателями, а кресты разгромлены по приказу властей. Трудно представить картину – кладбище без крестов, православное кладбище…
Вернуться на Родину тебе равносильно смерти, мне никогда не позволят съездить к тебе. Ты понимаешь масштаб этой пропасти?
На папочкиной могиле, к счастью, лежит плита. Цветов нет, те, которые росли раньше, поедены коровами, а новых посадить некому.
Все тяжелые мраморные надгробья разбиты и разворочены по кускам. На обратном пути я ни к кому не заходила, а сразу пошла на пристань. Настроения не было ни с кем общаться…
24 марта 1936 года.
Дорогой мой Сергуня, ты не впадай в депрессию только из-за того, что не живешь на Родине. Конечно, это безумно тоскливо и горько.
Но мне горько и здесь, с зятем отношения совсем расстроились – он из «нынешних» и Верочка с ним… Я ее не осуждаю (Боже сохрани!), просто она в неведении. Утешаю себя только тем, что осталось уже много меньше, чем прожито…
10 марта я видела тебя во сне впервые за долгие годы. Ты приехал на побывку – высокий, статный. Говорил не долго и о чем, я не помню…
Не было ли у тебя 10 марта никаких переживаний? А то по нервности моей могло и мне передаться…
Остаток ночи и не уснула, вопрошала весь воздух: за что дано было мне родить сына, вырастить и навсегда потерять? А ответом было лишь тиканье ходиков. Казалось, что гвозди в голову забивали…
Источник новости: http://www.amur.info/column/yaroshenko/6768